Морис Роллина

Одетый в черное, он бледен был лицом,
И речи, как дрова, меж губ его трещали,
В его глазах кровавый отблеск стали
Сменялся иногда зловещим багрецом.

Мы драмы мрачные с ним под вечер читали,
Склонялись вместе мы над желтым мертвецом,
Высокомерие улыбки и печали
Сковали вместе нас таинственным кольцом.

Но это черное и гибкое созданье
В конце концов меня приводит в содроганье.
"Ты — дьвол", — у меня сложилось на губах.

Он мигом угадал: "Вам боженька милее,
Так до свидания, живите веселее!
А дьявол вам дарит Неисцелимый Страх".

Вот перед зеркалом, в него кидая взгляды,
Сдирает женщина затейливый парик,
И череп, как лимон желтеющий, возник
Из мертвых локонов, весь жирный от помады.

Под лампой яркою освобождая рот
От пары челюстей (они слюной покрыты)
И глаз фарфоровый извлекши из орбиты,
Их с осторожностью в бокал с водой кладет.

Нос восковой слущив и пышный бюст из ваты
Сорвав, швыряет их, скрипя, в ларец богатый
И шечет: "Он меня (вуаль и туалет!)

Нашел хорошенькой, он стиснул мне перчатку!"
И Ева гнусная, обтянутый скелет,
Отвинчивает прочь резиновую пятку.

Я приходил туда, как в заповедный лес:
Тринадцать старых ламп, железных и овальных,
Там проливали блеск мерцаний погребальных
На вековую пыль забвенья и чудес.

Тревоги тайные мой бедный ум гвоздили;
Казалось, целый мир заснул иль опустел:
Там стали креслами тринадцать мертвых тел.
Тринадцать желтых лиц со стен за мной следили.

Оттуда, помню, раз в оконный переплет
Я видел лешего причудливый полет,
Он извивался весь в усильях бесполезных:

И содрогнулась мысль, почуяв тяжкий плен, —
И пробили часы тринадцать раз железных
Средь запустения проклятых этих стен.

"Вот — верный пистолет... отточенные бритвы...
Веревка... хлороформ... Надежней не найти!
Попробуйте, клянусь: ни папские молитвы,
Ни лучшие врачи не смогут вас спасти!

Вот — яды разных змей... Растительные... Я бы
Советовал вам взять кураре... Иль вот тут —
Напиток, сваренный из сока кучелябы1:
В одно мгновение он скрутит вас, как жгут.

За каждый проданный снаряд самоубийства
Даем ручательство, и это не витийство,
Но лучшее из средств покинуть дольний мир", —

Он указал на дверь, заделанную в стену, —
"Ему научат вас за небольшую цену
Девица Осьминог и госпожа Вампир".

1Кучеляба — стрихниновый орех.

Смех сардонически-нервозный,
Кривящий, словно болью, рот,
Гремящий сатанинской, грозной
Музыкой скорби и невзгод;

Смех парии, когда, шалея,
Безумьем яростным объят,
Он в петлю продевает шею
Или к губам подносит яд;

Смех горше жалобного стона,
Мучительнее, чем ожог,
Пронзительней тоски бездонной,
Смех, будто в горле встал комок;

Сарказм, что сердце прожигает,
Вздымаясь, словно тошнота,
Когда за деньги предлагает
Себя прохожим нищета; –

О, это ты в моих страданьях
Меня издевкою гвоздил
И в безнадежных ожиданьях
Глумливым клекотом казнил.

Тебя, не морщась и не тужась,
В виньетках этих воспою,
Твой невообразимый ужас,
Поэзью мерзкую твою.

И ты мой стих собой наполни,
Пускай трещат и бьются в нем
Пучки твоих гремучих молний
И жгут неистовым огнем!

Смеялся дико я, кумира –
Отца родного хороня;
А в это время Dies Irae
Всего переполнял меня;

Смеялся буйно, до упаду,
Когда любовь я потерял.
«Не надо умирать, не надо!» –
Я с гадким смехом повторял.

Смеялся – вот скандальный случай! –
Когда я утром в морг пришел,
Где на каталке друг мой лучший
Лежал недвижен, зелен, гол.

Смеюсь я торжествам надгробным,
Речам смиренным на устах;
Смеюсь во мраке я утробном,
Когда зовет и душит Страх.

Смеюсь над болью, плоть точащей;
Над сушей и волной морской;
Смеюсь я каждый день все чаще,
А сердце полнится тоской.

Когда же нежно Смерть поманит
И скажет: «Ну, поэт, айда!» –
Моим последним хрипом станет
Смех отвратительный тогда.

У всех страдальцев заурядных
Свод черепа – как небосклон,
Что редко тенью крыльев смрадных
Отчаяния омрачен.

Там тучка редкая, по дивным
Плывя лазурным небесам,
Вздохнет и разразится ливнем
Миротворящим, как бальзам.

И слезы благостным фонтаном
Польют, гася огонь тревог,
И брызнет по душевным ранам
Всеумягчающий поток.

Душе прохладный дождик сладок,
Когда же он минует, вдруг
Мечты вернутся в виде радуг
К ней, подлинных не знавшей мук.

Но мозг угрюмый нелюдима,
Жестоких пасынка судеб, –
Есть полный неисповедимой
И жуткой тайны хладный склеп.

Под толщей глинистого яда
Надежды заживо гниют,
И глас скрежещет: «Нет пощады!
От пытки нет спасенья тут!»

Покорность в гневе отрешенном
Там корчится, пригвождена.
Лишь вздохом горьким, приглушенным
Способна бунтовать она.

И, глазом злобным пламенея,
Неумолимый рок, как гриф
Чудовищный, парит, над нею
Свои крыла распространив.

О череп, что страшней вертепа
Холодных, ядовитых змей,
Где ужас затаился слепо
Вдали от света ясных дней,

Тебе отверзть свои глазницы
Для тяжких, темных туч пришлось,
Которым ввек не разразиться,
Не разрешиться ливнем слез.

Увы! Бреду среди колдобин,
Язвит тревога, как нарыв,
И одинок, и неспособен
Рыдать, лицо рукой прикрыв!

Завидуй материнской доле –
Она слезами полита,
Ручьем, не сякнущим, доколе
Могилы не падет плита!

Как эта влага льнет и нежит!
Когда б растаять в ней без сил!
Но все вотще, зубовный скрежет
Лицо гримасой исказил,

Тоска грызет и ноет тупо,
До боли сжаты кулаки,
В глазах потухших, как у трупа,
Безжалостно сухи зрачки!

Ты, что склонилась молчаливо
К реке, плакучая краса –
Пусть на меня прольется, ива,
Твоя горючая роса!

Пусть умягчит мои страданья
Журчанье чистого ручья!
Как хороши твои рыданья!
О, если б так же мог и я!
Ведь нет бесслезной муки паче –
Не всхлипы слышатся в тиши,
Я ныне страшным смехом плачу,
Да, смехом проклятой души!